Социальная борьба в Греции в начале IV в. до н. э.

Социальная борьба достигла в  начале IV в. до н. э. небывалой еще в Греции остроты и напряженности. Гневный протест обездоленных масс отразился, как показывают литературные источники того времени, в резкой критике установившихся общественных порядков и в лихорадочных поисках иного, более справедливого общественного строя. В демократических кругах широко было распространено мнение, что главное зло заключается в частной собственности: не было ее в старину, в период «золотого века», нет ее и у многих иноземных народов, например у скифов, которые поэтому справедливо слывут «счастливейшими из людей». Она разрушает  естественное среди людей единомыслие и единодушие (δμονοια), взаимные симпатии (ϕιλια), благожелательство (ϕιλανθρωπια), порождает необузданный эгоизм (ακολασια), безграничную алчность и погоню за наживой (πλενεξια), неутолимую жажду к все более острым наслаждениям, к праздной жизни наподобие трутней (κηϕηνωδης). Эти красочные определения, которыми пестрят произведения авторов IV в. до н. э. — Ксенофонта, Лисия, Исократа, Платона, Аристотеля, Демосфена — созданы несомненно народной мыслью, отражают критическое отношение  широких народных масс к окружающей горькой действительности (IV в. до н. э.) и рассчитаны потому в литературных произведениях на полное понимание  со стороны широких кругов свободного населения.

Рядом с этими отрицательными характеристиками социальной действительности появляются своего рода лозунги, за которыми скрываются целые программы перестройки всей экономической и социальной жизни на новых, справедливых началах: мечтают об общем земельном переделе (γηςαναδασμος), об аннулировании долговых обязательств, о предоставлении политических прав женщинам, об их эмансипации от семейного гнета, об облегчении бремени воспитания детей, столь тяжкого для бедных многодетных родителей. Все это покрывается одним общим термином «койнония» — «обобществленный порядок», «строй, при котором все блага обращены в общее достояние».

Для утопических проектов этой рабовладельческой эпохи характерно, что и в своих мечтах на тему построения нового, более справедливого общественного порядка она не способна была выйти из заколдованного круга типично рабовладельческих отношений. В фантастическом мире желанного будущего, в котором уделом всех граждан станет жизнь, полная беспрерывных наслаждений, вся тяжесть обеспечения общества материальными благами должна быть всецело снята со «свободных» и перенесена на плечи тоже обобществленных и организованных в стройную производственную систему рабов.  Мир блаженствующих «трутней» мыслился лишь на основе иного мрачного мира — мира непрестанного труда и бесчисленных страданий автоматизированной человеческой рабочей скотины. Правда, об этом старались говорить поменьше, лишь мимоходом, без излишних подробностей.

В Афинах состоятельные круги старались предупредить подобные выступления обездоленных иными средствами, чем характерный для спартанской олигархии террор. После свержения олигархии «Тридцати» демократический режим в Афинах с его системой раздач был восстановлен в год архонтства Евклида (403—402 г.), ставший своего рода годом новой
эры в Афинах.

Такие же острые социальные антагонизмы можно констатировать и в других крупных и мелких полисах Греции — в особенности в Коринфе, Аргосе, Мантинее, Элиде и многих городах Пелопоннеса, также в Фивах, городах Фессалии, Халкидского полуострова и др. Это и нашло свое выражение в известных словах Платона: «В каждом государстве есть два взаимно враждебных государства — одно государство бедных, другое богатых и в обоих государствах в свою очередь много государств». К этой характеристике Платона необходимо прибавить, что в каждом греческом государстве существовали и массы рабов, подвергавшихся жестокой эксплуатации и ненавидевших своих эксплуататоров.

Однако волнения рабов и неполноправных слоев населения Греции оканчивались, как правило, неудачей. Это объясняется закономерностями развития рабовладельческого общества Древней Греции, в котором не возникли еще объективные условия для отмирания рабовладельческих отношений. Сами восставшие рабы не сознавали еще необходимости отмены рабовладельческой формы эксплуатации. Они представляли еще класс в себе, а не класс для себя.